Институт продолжаемого преступления в российской уголовно-правовой системе занимает совершенно особое место, представляя собой уникальный правовой феномен. Его парадоксальность заключается в широчайшем и повседневном применении в следственной и судебной практике при полном отсутствии легальной дефиниции в действующем Уголовном кодексе Российской Федерации [1] (далее — УК РФ). Данное обстоятельство превращает продолжаемое преступление в экстра-легальную, по своей сути, доктринально-судебную конструкцию, содержание и признаки которой формируются не волей законодателя, а совокупностью научных воззрений, выработанных на протяжении полутора веков, и разъяснений высшей судебной инстанции, вынужденной компенсировать законодательный пробел. Такая ситуация, когда фундаментальный для квалификации многих деяний институт не имеет нормативного закрепления, неизбежно порождает правовую неопределенность, становится источником противоречивой правоприменительной практики и, как следствие, актуализирует необходимость глубокого ретроспективного анализа. Обращение к генезису данного института, к его интеллектуальным истокам, является не просто данью исторической традиции, а необходимым методологическим инструментом, позволяющим понять причины современных проблем его квалификации. Целью настоящего параграфа является исследование интеллектуальной генеалогии учения о продолжаемом преступлении, от его зарождения в трудах дореволюционных юристов, через нормативную и доктринальную институционализацию в советский период, до современных научных дискуссий, определяющих векторы его дальнейшего развития.

Доктринальные предпосылки формирования учения в дореволюционном уголовном праве (середина XIX — начало XX вв.).

Отечественное уголовное законодательство имперского периода, вплоть до его упразднения в 1917 году, не знало формализованного понятия продолжаемого преступления. Ни Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. в его многочисленных редакциях, ни Уголовное уложение 1903 г., представлявшее собой наиболее прогрессивный для своего времени акт кодификации, основанный на достижениях классической школы уголовного права, не оперировали данной категорией. Законодатель того времени мыслил преимущественно категориями единичного деяния и их механической совокупности. Однако именно в рамках юридической науки, переживавшей в тот период свой расцвет, были заложены концептуальные основы для будущего учения. Проблема разграничения единого преступления и множественности деяний (concursus delictorum) стала предметом глубокого анализа в трудах ведущих российских юристов.

Ключевой фигурой в этом процессе, заложившей теоретический фундамент для всей последующей доктрины, безусловно, является Н. С. Таганцев. В своем фундаментальном труде «Русское уголовное право» он, анализируя единство преступного деяния, хотя и не использовал современную терминологию, фактически с непревзойденной точностью описал его сущностные признаки. Рассматривая случаи, когда «преступное деяние слагается из нескольких отдельных актов, из коих каждый сам по себе представляет самостоятельное целое», он указывал, что для признания их единым преступлением необходимо «единство решимости», охватывающей все эти акты, которое делает их «лишь моментами одного и того же целого» [3]. По мнению Н. С. Таганцева, именно эта субъективная связь, общая цель и единая воля виновного трансформируют ряд разрозненных, физически обособленных действий в одно продолжаемое посягательство, единое в юридическом смысле. Он подчеркивал, что такая конструкция возможна лишь там, где отдельные действия являются однородными и направлены на один и тот же объект.

Схожую, но несколько иначе акцентированную позицию занимал Н. Д. Сергиевский. Он подчеркивал, что совокупность преступлений отсутствует, когда несколько деяний являются лишь «осуществлением одного и того же намерения» и посягают на одно и то же правоохраняемое благо [4]. Приведенный им классический пример о хищении дров из одного и того же сарая в течение нескольких ночей подряд, объединенном общим намерением похитить определенный объем, до сих пор используется в учебной литературе для иллюстрации продолжаемого преступления, демонстрируя поразительную живучесть доктринального образа. Взгляды Н. С. Таганцева и Н. Д. Сергиевского развивал и И. Я. Фойницкий, который также указывал на то, что несколько последовательных действий могут рассматриваться как единое преступление, если они представляют собой «выполнение единого преступного предприятия» [5].

Важно отметить, что дореволюционная доктрина акцентировала внимание именно на субъективном критерии — «единстве решимости», «одном и том же намерении», «едином предприятии». Именно этот внутренний, психологический элемент рассматривался как основной демаркационный признак, отделяющий сложное единое преступление от идеальной или реальной совокупности. Объективные признаки, такие как тождество способа, места и времени совершения, рассматривались как вторичные, производные, служащие лишь внешним проявлением и важнейшим доказательством этого внутреннего единства. Отсутствие законодательного закрепления приводило к тому, что признание деяния продолжаемым оставалось целиком на усмотрении суда, который руководствовался своим «внутренним убеждением», сформированным на основе доктринальных представлений. Таким образом, к началу XX века российская уголовно-правовая мысль уже сформировала зрелый теоретический прототип продолжаемого преступления, однако он так и не получил законодательного воплощения, оставшись в плоскости «профессорского права» и немногочисленных решений Правительствующего Сената.

Институционализация понятия в советский период: от судебной практики к теории.

Кардинальные социально-политические изменения после 1917 года и принятие новых уголовных кодексов РСФСР 1922 г., 1926 г. и, впоследствии, 1960 г. не привели к немедленной законодательной регламентации продолжаемого преступления. Однако потребности новой, централизованной и жестко унифицированной судебной системы, столкнувшейся с необходимостью квалификации массовых, серийных однотипных хищений социалистической собственности, должностных злоупотреблений и иных деяний, порожденных новой экономической реальностью, настоятельно требовали выработки единых и обязательных для всех судов подходов. В этих условиях, когда законодатель бездействовал, роль «квазинормативного» регулятора взяла на себя высшая судебная инстанция.

Поворотным моментом, формально легитимировавшим институт продолжаемого преступления в советском праве, стало принятие Постановления Пленума Верховного Суда СССР от 28 июня 1929 г. «Об условиях применения давности и амнистии к длящимся и продолжаемым преступлениям» [2]. Данный документ, преследовавший сугубо утилитарные, практические цели (определение начального и конечного моментов преступления для исчисления сроков), впервые на официальном уровне ввел в юридический оборот термин «продолжаемое преступление». Пленум определил его как «деяние, слагающееся из ряда тождественных действий, направленных к общей цели и составляющих в своей совокупности единое преступление». Это определение, несмотря на свою лаконичность и некоторую абстрактность, заложило незыблемую основу для всей последующей доктринальной и правоприменительной практики. Оно четко закрепило два ключевых признака, ставших «визитной карточкой» института: объективный (ряд тождественных действий) и субъективный (общая цель). С этого момента продолжаемое преступление перестало быть исключительно доктринальной категорией и превратилось в действующий инструмент судебной практики.

Судебная практика, в свою очередь, стимулировала бурное развитие теории. Одним из первых советских ученых, кто системно проанализировал данный феномен на основе нового законодательства и судебных разъяснений, стал А. Н. Трайнин. В своем учении о составе преступления он рассматривал продолжаемое деяние как одну из форм единого сложного преступления и подчеркивал, что его сущность заключается в том, что «отдельные действия виновного, каждое из которых содержит признаки данного состава преступления, объединены единым умыслом» [6]. Развивая эти положения, В. Н. Кудрявцев в своих работах по теории квалификации преступлений уделял особое внимание психологическому содержанию единого умысла. Он справедливо отмечал, что этот умысел должен возникнуть у лица до начала совершения первого из тождественных действий, охватывая в общих чертах весь план будущей преступной деятельности [7]. Этот тезис имеет колоссальное практическое значение, поскольку отграничивает продолжаемое преступление от совокупности, при которой умысел на совершение каждого последующего преступления возникает заново.

Значительный вклад в разработку проблемы внесли и другие видные советские ученые. Так, М. И. Ковалев детально анализировал объективные критерии, в частности, понятие «тождественности» действий, приходя к выводу, что оно не означает абсолютной идентичности, а допускает некоторую вариативность в способе совершения, если она не меняет юридической сущности посягательства [8]. Б. А. Куринов исследовал вопросы разграничения продолжаемых преступлений и совокупности, подчеркивая, что при продолжаемом хищении умысел направлен на завладение имуществом в определенном, заранее задуманном размере, который достигается путем совершения нескольких эпизодов [9]. Я. М. Брайнин, в свою очередь, анализировал связь продолжаемого преступления с объектом посягательства, отмечая, что все эпизоды должны быть направлены на один и тот же родовой или видовой объект [11]. Примечательно, что даже Уголовный кодекс РСФСР 1960 г., который считался одним из самых систематизированных и полных в мире, не счел нужным включить определение продолжаемого преступления в Общую часть, что свидетельствует о полном доминировании доктринально-судебного подхода к его регулированию и уверенности законодателя в том, что существующая практика является достаточной.

Современное состояние доктрины: сохранение преемственности и углубление научных дискуссий.

Действующий Уголовный кодекс РФ 1996 г. полностью унаследовал «молчание» законодателя по данному вопросу, тем самым консервируя экстра-легальный статус продолжаемого преступления и перенося бремя его толкования на плечи правоприменителя и доктрины. Современная российская уголовно-правовая наука, с одной стороны, сохраняет неразрывную преемственность по отношению к советской школе, признавая выработанные ею классические объективные и субъективные признаки. С другой стороны, правовая неопределенность, порождаемая отсутствием законодательной нормы в условиях усложнения общественных отношений и появления новых форм преступности, вызывает все более острую и многоаспектную научную полемику. Как справедливо отмечает Н. А. Лопашенко, усмотрение правоприменителя в условиях отсутствия нормативных ориентиров трансформируется из инструмента гибкости, необходимого для индивидуализации ответственности, в источник правовой неопределенности и судебного произвола [10].

Основные направления современных научных дискуссий можно сгруппировать следующим образом. Во-первых, продолжаются споры о содержании и моменте формирования единого умысла. Является ли обязательным наличие у виновного конкретизированного плана (например, похитить 1 миллион рублей путем 10 краж по 100 тысяч) или достаточно общего, неконкретизированного намерения (например, «воровать с этого склада по мере возможности, пока не уволят»)? Судебная практика склоняется ко второму, более широкому подходу, что критикуется рядом ученых как создающее риск необоснованного объединения разрозненных деяний.

Во-вторых, активно обсуждается содержание объективных признаков. Критерий «тождественности» деяний все чаще предлагается заменить на критерий «однородности», что позволило бы объединять в одно продолжаемое преступление действия, несколько различающиеся по способу совершения (например, несколько хищений, совершенных путем кражи и мошенничества, но с единой целью). Наибольшие споры вызывает оценочный признак «незначительного разрыва во времени». Что считать таким разрывом — дни, недели, месяцы? Отсутствие четких критериев приводит к тому, что в одних случаях суды признают продолжаемым преступление, эпизоды которого отстоят друг от друга на полгода, а в других — квалифицируют как совокупность действия, совершенные с разницей в несколько дней.

В-третьих, все громче звучат голоса сторонников законодательной регламентации. Ряд ученых, в частности, А. И. Рарог, А. В. Наумов, настаивают на необходимости скорейшего дополнения Общей части УК РФ статьей, содержащей легальное определение продолжаемого преступления и его ключевых признаков [12]. Разрабатываются и предлагаются авторские редакции таких норм, которые, по мнению их создателей, могли бы внести ясность и обеспечить единообразие практики.

Таким образом, историко-правовой анализ генезиса учения о продолжаемом преступлении позволяет сделать вывод о его сложном и противоречивом пути: от умозрительной конструкции в трудах дореволюционных ученых через прагматическую потребность и судебное признание в советский период к современному состоянию общепризнанной, но юридически не закрепленной доктринальной категории. Отсутствие легальной дефиниции, являясь исторически сложившейся особенностью российского уголовного права, на современном этапе развития правовой системы выступает его системным недостатком. Этот недостаток подрывает фундаментальный принцип правовой определенности (nullum crimen sine lege), чрезмерно расширяет границы судейского усмотрения и создает объективные предпосылки для разнородной, а порой и взаимоисключающей судебной практики, что требует незамедлительного научного осмысления и выработки конкретных предложений.

Литература:

1. Уголовный кодекс Российской Федерации от 13.06.1996 № 63-ФЗ (ред. от 04.08.2023) // Собрание законодательства РФ. 1996. № 25.

2. Постановление Пленума Верховного Суда СССР от 28 июня 1929 г. «Об условиях применения давности и амнистии к длящимся и продолжаемым преступлениям» // Сборник действующих постановлений Пленума Верховного Суда СССР 1924–1957 гг. М.: Госюриздат, 1958. (Документ утратил силу, однако сохраняет доктринальное и историческое значение).

3. Таганцев Н. С. Русское уголовное право. Лекции. Часть Общая. Т. 1. Тула: Автограф, 2001.

4. Сергиевский Н. Д. Русское уголовное право. Пособие к лекциям. Часть Общая. 11-е изд. СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1915.

5. Фойницкий И. Я. Учение о наказании в связи с тюрьмоведением. М.: Добросвет, 2000.

6. Трайнин А. Н. Общее учение о составе преступления. М.: Госюриздат, 1957.

7. Кудрявцев В. Н. Общая теория квалификации преступлений. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Юристъ, 2004.

8. Ковалев М. И. Понятие преступления в советском уголовном праве. Свердловск: Изд-во Уральского университета, 1987.

9. Куринов Б. А. Научные основы квалификации преступлений. М.: Изд-во Московского университета, 1984.

10. Лопашенко Н. А. Размышления об уголовном праве. М.: Юрлитинформ, 2019.

11. Брайнин Я. М. Уголовный закон и его применение. М.: Юридическая литература, 1967.

12. Наумов А. В. Российское уголовное право. Курс лекций: в 3 т. Т. 1. Общая часть. 5-е изд., перераб. и доп. М.: Волтерс Клувер, 2011.