Статья посвящена исследованию становления и внутренней структуры зелёной политической теории как особого направления нормативной мысли. Анализируется генезис концепции в контексте кризиса классической политической рациональности и расширения предметного поля политической теории за пределы антропоцентризма. Рассматриваются основные направления внутри теории — глубинная экология, социальная экология, экофеминизм, экомарксизм, — выявляющие различие в онтологических основаниях и нормативных ориентирах. Особое внимание уделяется проблеме соотношения универсализма и локальности в экологическом дискурсе, а также постколониальной критике универсальных нормативных моделей. Установлено, что зелёная теория формируется как поле понятийного напряжения. В нём локальные формы экологической субъектности взаимодействуют с универсалистскими притязаниями в продуктивном диалоге. В заключении обоснована необходимость релятивизированной универсальности как условие сохранения теоретической гибкости и политической релевантности зелёной теории в условиях глобального экологического неравенства.

Ключевые слова: зелёная политическая теория, экологическое мышление, глубинная экология, социальная экология, экофеминизм, универсализм, локальность, экологическая справедливость, постколониальная критика, нормативная теория.

Понятие зелёной политической теории сформировалось как ответ на нарастающий кризис во взаимодействии между обществом и природной средой. Он не получил разрешения в рамках существующих идеологических парадигм. Возникнув на пересечении нормативной философии, экологического активизма и критического анализа современной государственности, зелёное направление оказалось способным выйти за пределы экологической повестки в узком смысле, сформулировав более широкую концептуальную рамку для осмысления политического и этического устройства современности.

Экологическая мысль постепенно приобрела чёткую теоретическую структуру, преодолев публицистические и утопические формы. [1] Она соединила рационалистическую традицию европейской политической философии с критическим отношением к универсалистским доктринам, присущим постструктуралистским и постколониальным подходам. Зелёная теория стала частью академического дискурса и оформилась как самостоятельное направление. Внутренняя структура этого направления отличается сложностью, которая проявляется в разнообразии подходов к ключевым понятиям — субъекту политики, природе власти, границам нормативного и формам представительства. Обращение к внутренней структуре зелёной политической теории невозможно без учёта её исторической генеалогии: осмысляя природу как политический вопрос, мыслители этого направления предложили альтернативную онтологию современного, выдвигая концепты, ранее не получавшие статусов политически значимых. Внутри самого дискурса оформились линии теоретического расхождения, отразившие как различия в оценке природы экологического кризиса, так и расхождение в стратегиях политического действия — от умеренного реформизма до радикальной трансформации существующего порядка.

Предлагаемое исследование нацелено на выявление логики становления зелёной политической теории и систематизацию её внутренней дифференциации. Для понимания зелёной теории необходимо учитывать разные концептуальные уровни. Сопоставление глубинной экологии, социальной экологии, экофеминизма, экомарксизма и других направлений показывает методологическое разнообразие и выявляет противоречия в трактовке природы, субъекта экологической политики и критериев справедливости.

Самостоятельное оформление зелёной политической теории стало результатом накопления критического потенциала. Он был направлен на переосмысление установок модернистского политического мышления, сохранявших устойчивость даже в условиях обострения глобального экологического кризиса. Экологическая политическая мысль сформировалась на пересечении философских, этических и активистских практик. Она отреагировала на проявления разрушения биосферы и предложила новый способ осмысления политического. Антропоцентрическое мировоззрение, унаследованное от просветительского проекта, в течение многих десятилетий сохраняло статус почти неоспоримой нормы в нормативной политической теории и в практике государственного управления. Политику понимали, как деятельность, присущую только человеческим субъектам. Окружающую среду воспринимали как ресурсный фон без самостоятельной субъектной значимости.

В социальных критических теориях экологическая тематика долгое время оставалась прикладной и не затрагивала фундаментальные основы политического устройства. Ситуация изменилась в 1970-х годах, когда появился дискурсивный корпус, утверждавший нормативную значимость экологической проблематики. [2] Первоначальные импульсы, сформировавшие основу будущей теории, исходили преимущественно от представителей натуралистических и биоэтических учений, стремившихся реабилитировать природу как морально значимую категорию. Зелёная теория сместила акцент с нравственной рефлексии на политический анализ. Что привело к формированию понятийного аппарата для осмысления власти, легитимности, представительства и справедливости в экологическом контексте. Именно в этот период начинают складываться первые очертания зелёной теории как направления, претендующего на автономность по отношению к традиционным политическим парадигмам.

Формирующийся дискурс стремился заново обосновать политическое, опираясь на новую онтологию субъекта и среды. Вместо внутренних реформ либерализма, марксизма или консерватизма акцент смещался на переопределение самого основания политического. Под влиянием идей разных исследователей политическое начинало мыслиться как включающее в себя множественность форм жизни, а не ограниченное рамками человеческого. Разработка концептов глубинной экологии, социальной экологии и экологической демократии отражает формирование теоретической традиции, объединяющей понятийно связанные, но разнообразные направления. Оформление зелёной теории как академического направления сопровождалось институционализацией соответствующих исследований и публикаций, прежде всего в англоязычном академическом пространстве. Работы Эндрю Добсона, Роберта Гудина, Джона Драйзека обозначили переход от декларативного активизма к системной теоретической рефлексии, при этом сохранив исходную напряжённость между теорией и практикой, концептом и политическим действием. [3] Именно эта напряжённость, поддерживая постоянную теоретическую динамику, препятствовала редукции зелёной политической теории к одному из её направлений или идеологических выражений.

Становление теории сопровождалось постепенным подрывом прежних универсалий и привело к пересмотру границ существующего знания. Выведение природы из состояния теоретической немоты, возвращение телесности в политическое мышление, проблема межпоколенческого долга, признание нечеловеческих акторов как политически значимых — все эти темы дополняли корпус политической теории и трансформировали его исходные допущения. Зелёная политическая теория, обретая концептуальную зрелость, одновременно сохраняла черты теоретического вызова и эпистемологической нестабильности, что, в свою очередь, и обусловило её устойчивость как критической дисциплины, способной сохранять актуальность в условиях нарастающих экологических противоречий.

Сформировавшись как критика базовых аксиом политической модерности, зелёная теория с самого начала избежала превращения в однородную идеологическую конструкцию. Диалектическое напряжение между нормативными притязаниями и разнообразием теоретических посылок обусловило её внутреннюю многослойность. Уже на раннем этапе стало ясно, что выстраивание универсальной парадигмы в сфере экологического знания затруднено. Сама предметность требовала иных форм теоретического высказывания. Это привело к тому, что зелёная политическая теория сформировалась как поле конкурирующих позиций, взаимодействие которых обеспечивает её смысловую динамику и устойчивость. Суждение о природе политического, будучи перенесено в экологический контекст, вызвало необходимость пересмотра базовых категорий — субъекта, представительства, справедливости, суверенитета. Направления, сформировавшиеся в рамках зелёной теории, различаются по онтологическим допущениям, лежащим в основе их подходов. Степень включённости человека в природный порядок, допустимость иерархии в системе живого и границы политической общности оцениваются по-разному. Это различие становится основой для продолжительной теоретической работы на стыке философии, политической теории и этики.

Одним из наиболее развитых направлений стала глубинная экология, настаивавшая на признании самоценности природы, не подлежащей редукции к функциональной полезности для человека. [4] Основанная на идее равнозначности всех форм жизни, она предложила модель политики, исходящей из категорического отказа от антропоцентрической нормы. В отличие от неё, социальная экология, развиваемая Мюрреем Букчиным, делала акцент на общественных структурах, полагая экологический кризис производным от социальных иерархий, укоренённых в формах доминирования, охватывающих как природу, так и человека. С этой точки зрения, отказ от иерархии внутри человеческого общества являлся предварительным условием устойчивого взаимодействия с окружающей средой.

Заметную теоретическую оригинальность приобрели направления, обратившие внимание на пересечение экологической и гендерной проблематики. Экофеминизм развивался как философская и активистская традиция. Он акцентировал связь между историческими формами подавления природы и угнетением женщин. Описанный подход акцентировал множественность голосов и тел. Он критически рассматривал капиталистическую рациональность и патриархат как структуру, создающую отчуждение от живого. Интерес к соединению экологической теории и марксистской критики способствовал развитию экомарксистской мысли. В её рамках разрушение природы рассматривается как результат действия товарной формы. Основное внимание уделяется структурной зависимости между экспансией капитала и экстрактивной логикой, охватывающей ресурсы, тела и биосферу. На этом основании возникла необходимость формулирования альтернативных моделей собственности, труда и производства в условиях ограниченной планетарной среды.

Наряду с радикальными направлениями оформилось и либеральное крыло зелёной теории, стремившееся интегрировать экологические ценности в привычные рамки прав и свобод. Здесь наблюдается попытка адаптировать нормативные конструкции либерализма к новой повестке, не разрушая базовой структуры правопорядка. [5] Подобная стратегия привела к развитию идей экологического гражданства, включавших в себя элементы персональной ответственности, межпоколенческой справедливости и расширенного участия в политическом процессе. Формирование внутреннего разнообразия отражало структурную сложность предмета. Каждое направление стремилось восполнить те лакуны, которые оказывались принципиально непреодолимыми в рамках других моделей. В результате сформировалось поле множественности, где теории с разными исходными допущениями вступали в напряжённый и продуктивный диалог. Именно эта незавершённость, сохранённая как методологическое достоинство, обеспечила зелёной политической теории способность к интеллектуальному обновлению и междисциплинарному взаимодействию.

Обращение к проблеме универсализма в контексте зелёной теории неизбежно связано с переосмыслением источников нормативного притязания на справедливость. Претензия на универсальные основания экологической политики, унаследованная от либерального и республиканского рационализма, на ранних этапах воспринималась как необходимый инструмент противостояния разрушительным последствиям индустриальной цивилизации. Однако по мере углубления анализа стало очевидным: утверждение универсальности экологических норм может вступать в противоречие с реальной множественностью политических, культурных и эпистемологических контекстов, в которых формируются представления о природе, границах политического сообщества и допустимых формах воздействия на среду.

Первоначальная конструкция глобального экологического субъекта, исходившая из презумпции единства интересов человечества, оказалась концептуально неустойчивой. Опыт экологических катастроф, распределяющихся неравномерно, экстрактивных практик, сосредоточенных в странах глобального Юга, и диспропорций в доступе к природным ресурсам поставил под сомнение универсалистский горизонт. Неравномерность экологических рисков и мер реагирования, проистекающая из различий в экономической, политической и исторической позиции сообществ, не сводится к технической проблеме корректировки модели, а требует фундаментального пересмотра самой нормы универсальности.

Попытки придать зелёной теории нормативную устойчивость через апелляцию к трансцендентным критериям — биоцентризму, моральным правам природы, долгам перед будущими поколениями — неизбежно сталкиваются с эпистемологическим многообразием, в рамках которого сама идея природы может быть артикулирована принципиально различным образом. Природа как суверенная сила, как сакральный объект, как хозяйственная основа или как зона политического сопротивления — каждый из этих образов укоренён в особой традиции мышления, поддающейся рационализации лишь при условии включения культурной специфики. Универсализм, лишённый чувствительности к локальности, оказывается формой колониального воспроизводства — нормативного навязывания, маскируемого под нейтральность.

Именно постколониальная критика, обращённая к экологическим теориям, выявила, насколько часто за риторикой экологической универсальности скрываются отношения структурного неравенства. Проекты устойчивого развития, внедряемые в странах глобального Юга, основаны на нормативных допущениях, не учитывающих местные способы жизни, формы знания и отношения к среде. В результате экологическая политика превращается в инструмент дисциплинарной интервенции, в рамках которой экологическая риторика используется для легитимации доступа к территории, ресурсам и институтам. Параллельно с этим в зелёной теории формируется линия, ориентированная на признание и защиту локальных форм экологического существования. Речь идёт о признании множественности миров, в которых экологическое имеет политическое значение. Движения коренных народов, практики территориального самоуправления, локализованные формы борьбы с промышленной эксплуатацией — всё это выражает суверенную политическую логику, основанную на других отношениях с природой.

Осмысление локальности как формы политического действия требует переработки универсализма и пересмотра его содержания. Вместо трансцендентной нормы, навязываемой вне зависимости от контекста, возникает необходимость в релятивизированной универсальности, открытой к диалогу, способной на соизмерение с различиями. Зелёная теория развивается через критику собственных оснований. Что приводит к формированию нормативной структуры, более чувствительной к контексту. Универсализм в ней соотносится с локальностью в рамках политического признания.

Зелёная политическая теория, оформившаяся в критической полемике с классическими формами нормативной мысли, постепенно превратилась в самостоятельную интеллектуальную традицию, способную выстраивать собственную понятийную систему, не сводимую к адаптации прежних политических моделей. Её генезис, восходящий к философским, активистским и социально-экологическим источникам, был сопряжён с отказом от онтологической исключительности человека как центра политического действия. Тем самым возникла необходимость в переопределении самого предмета политической теории, расширенного за счёт признания агентности природного мира, телесности, межпоколенческой ответственности и территориальной множественности.

Сформировав внутренне дифференцированное поле, зелёная теория избежала догматической кодификации. Конфигурация её направлений — от глубинной экологии до экофеминизма и марксистской критики — не ограничивается идеологическим разнообразием. Она отражает разницу в нормативных установках, логике аргументации и допущениях о природе справедливости. Множественность, не будучи устранённой путём сведения к универсальной модели, сохраняется как методологическое условие её устойчивости.

Универсализм, прежде воспринимавшийся как условие рациональности, в экологическом контексте оказался под вопросом. Раскрытие структурного неравенства между глобальными режимами знания, различиями в представлениях о природе и опыте экологического разрушения привело к признанию значимости локальных форм политического действия. [6] Постепенно стала складываться перспектива релятивизированной универсальности, в которой нормативные притязания теряют характер трансцендентной императивности, приобретая форму контекстуально артикулированного соглашения.

Тем самым зелёная политическая теория, сохранившая приверженность критическому мышлению, остаётся открытой к внутренней переработке. Способность к сомнению в собственных основаниях и отказ от упрощённой нормативной симметрии дают возможность зелёной теории функционировать как современное направление. В нём экологическое рассматривается как неотъемлемая часть политического.

Литература:

1. Анисимов, О. С. Экологическая культура и принцип универсализма / О. С. Анисимов. — Текст: непосредственный // Вестник МАН РС. — 2021. — № 1. — С. 13–15.
2. Безвесельная, З. В. Принципы и перспективы глубинной экологии / З. В. Безвесельная. — Текст: непосредственный // Право и практика. — 2021. — № 2. — С. 233–236.
3. Гидеон, К. Демократия и слушание / К. Гидеон. — Текст: непосредственный // Логос: философско-литературный журнал. — 2015. — № 6 (108). — С. 227–241.
4. Ермолаева, П. О. Критический анализ зарубежных теорий экологического поведения / П. О. Ермолаева, Ю. В. Ермолаева. — Текст: непосредственный // Мониторинг. — 2019. — № 4 (152). — С. 325–339.
5. Рубан, Д. А. Экологические аспекты утопии: картографические образы и туристический эксперимент / Д. А. Рубан. — Текст: непосредственный // Вестник МГУКИ. — 2022. — № 5 (109). — С. 110–116.
6. Хлопов, О. А. «Зеленая теория» как экологический подход в исследованиях международных отношений / О. А. Хлопов. — Текст: непосредственный // Общество: политика, экономика, право. — 2022. — № 10 (111). — С. 31–35.